HB
|
You know what it feels like to hold a burning piece of paper, maybe even trying to read it as the flames get close to your fingers until all you’re holding is a curl of ash by its white ear tip yet the words still hover in the air? That’s how I feel now.
Назвали Гилбарда в честь его прадеда, запатентовавшего нечто ценное и отметившего историю чем-то важным; назвали и почти сразу же пожалели: Гилбарду пять, шесть, семь, десять — способности никак себя не проявляют, магия молчит. Его возят по врачам, предсказателям, шаманам, сдавшись — обращаются к шарлатанам, но всё тщетно. Никакого письма из Хогвартса, никакой надежды, смиритесь. В день его пятнадцатилетия, которое отмечают уже, наверное, по инерции, бокал, которым отец хочет выдавить невероятно скукоженный и неискренний тост, разлетается на осколки. Злости и проснувшейся магии Гилбарда хватает на всю посуду, и мать, выковыривая из ладони стекло, поджимает губы: ну и чего ты ждал?
Гилбарду нанимают преподавателей — родители вспоминают, каково вновь думать о сыне как о зерне, из которого что-нибудь ещё может вырасти; вряд ли что-то грандиозное, судя по тому, с каким трудом ему иногда даются простейшие заклинания. Когда в восемнадцать он уходит из дома, раздарив свои носки всем домовым эльфам, родители вздыхают с облегчением.
У всех есть родственник, имя которого вспоминают, тряся перед детьми примерами неудач; про Гилбарда Хепзиба слышала всякий раз, когда её матери что-нибудь не нравилось. Иногда он появлялся на семейных сборах, и все непременно говорили: ради того, чтобы нас позлить. Все уверены: занимается он какой-то странной, полумёртвой магией, и пахнет от него серой и табаком лишь для того, чтобы запах гниения не пробился в ноздри. Улыбался Гилбард действительно странно, потому что в такие моменты всегда смотрел в пустоту между людьми; с семьёй Хепзиба не ладила, потому подойти к дяде, пока никто не видит, хотелось ужасно. Ей было, наверное, около пятнадцати, когда он перестал думать, что она издевается. «Зачем ты приходишь», спросила Хепзиба. «Потому что ненавидеть можно только тех, кто знает о твоей ненависти».
В юности с любым, кто не смотрит на тебя, как на зачаток человека, домысливаешь особую связь — Хепзиба заканчивает учёбу в Хогвартсе, на каком-то очередном семейном торжестве ищет Гилбарда и не находит. Может быть, он появится через год (не появится). Может быть, через два года он расскажет об очередном важном деле, которое помешало прийти (не расскажет). Он исчезает на семь лет, и Хепзиба думает о том, что это к лучшему — хорошо ведь, если напоминать о своей ненависти Гилбарду больше не нужно? Думать о том, что он умер, не хочется.
Его не то чтобы легко узнать — в тусклом свете бара не то человек, не то высохшее тело, прикидывающееся чем-то живым; кожа устало свисает с лица, и каждый раз, когда Гилбард собирается с силами, чтобы что-то сказать, его руки дрожат ещё сильнее. Кажется, даже заключённые Азкабана, выцелованные дементорами, на фотографиях выглядят лучше; Хепзиба смотрит на Гилбарда — сколько ему? сорок? пятьдесят? выглядит он хуже, чем тётка Мэри-Энн на семейном портрете (ей, на секундочку, тогда было 173) — и в сотый раз радуется, что на сделки всегда приходит под разными личинами. Каждое слово он обдумывает, взвешивает (может быть потому, что все они одинаково тяжелы, а силы нужно беречь), от прежней спеси осталась лишь неуловимая насмешка, и для того, чтобы её увидеть, нужно продраться сквозь наслоения кожи и морщин. Хепзибе кажется, что за время их разговора лицо Гилбарда под собственным весом опустилось ещё ниже (ещё чуть-чуть, и стечёт в его кружку).
Она достаёт ему нужный артефакт — всё, конечно, оказалось последствием какого-то магического ритуала, на который у Гилбарда то ли не хватило сил, то ли хватило с перебором — вместе с артефактом оставляет отслеживающее заклинание из тех, какими в министерстве любят отмечать нужные вещи; слов для него Хепзиба по-прежнему не находит, но вдруг — вдруг! — когда-нибудь.
Когда она лишается способностей и квартира превращается в гробницу когда-то полезных вещей — теперь всё магическое будто бы смотрит на Хепзибу, смотрит и насмехается — про Гилбарда тоже вспоминает не сразу. Сначала приходит гнев, который удаётся растратить за пару месяцев, потом тихая ненависть с пьянством (наверное, самый приятный этап); потом лежать в окружении мёртвого и замолчавшего воздуха станет совсем невыносимо, и Хепзиба заявится на пороге Гилбарда, чтобы рассказать что-нибудь, что сама не понимает до конца. В конце концов ей кажется, что она никогда его не жалела. Даже мысленно.
Это многого стоит, думает Хепзиба.
|
Шэдоу отказался от неё, и впервые Лора решила ему довериться — там, где, как она думала, ещё была кровь, оказалось тело, поглощённое автолизом. Жизни в нём уже не было, одно самопоглощение — и Лора наконец-то слышит, что ей говорят. Они лежат в окружении надгробий, назойливое солнце подсвечивает каждый сантиметр лица Шэдоу, его спокойные глаза и пятнышко на горловине футболки, всё почти так же, как раньше, и Лоре хочется выть: он больше не её, с каждой секундой она понимает это всё лучше. Всё закончилось.
Он мог бы злиться — она была бы рада, она этого заслуживает, но он ни разу за всё это время не повысил голос. «Суини умер» проваливается между новостями, Шэдоу говорит об этом между делом, и на этот раз его спокойствие раздражает Лору. Может, он слишком много времени провёл со Средой, и некоторым смертям перестал придавать значение. Может быть, он вообще не такой, каким она его представляет.
Лора переворачивается на спину, чтобы Шэдоу не увидел её лицо.
***
Лужа его крови выглядит так, будто он умер несколько минут назад — кровь густая, слишком густая, наверное, похожа на кисель, но свернуться не успела. Лора сидит рядом, рассматривая испачканные ботинки; тело Суини она пока не видела, потому что видеть не хочет. Самеди говорил про две капли, но Лора в ярости — той ледяной, что сковывает движения, несёшь себя, чтобы не расплескаться. Хочется вылить в это застывающее озеро ебучее зелье и искупать Суини в его же крови.
Украденной из кухни чайной ложкой, трижды промахиваясь мимо узкого горлышка — руки в железе — Лора пропихивает во флакон кровь, как таблетки в собачью пасть.
Сложенный пополам Суини носами ботинок почти дотрагивается до асфальта.
***
У неё нет плана. И мыслей нет — одна бесконечная неготовность смириться с двумя утратами за день. Шэдоу она решила отпустить, а Суини ничего не может сказать против. Может быть, он проснётся, как спящая красавица, и спросит, нахуя она его разбудила. Скорее всего, так и будет. Лора просто преследует то, что давно разложилось: в ней, битве, браке, багажнике, холодильнике. Хобби такое.
Восемь часов до Нового Орлеана кажутся пыткой, дважды Лора чуть не въёбывается в медленно ползущие по шоссе машины, да что там, она хочет въебаться, но это ей ничего не даст. В прошлый раз монету запихнули обратно в грудную клетку — на этом мысль обрывается, потому что Лора понимает, что сделать это некому.
Самеди и Бригитта смотрят всё тем же припудренным взглядом. Раньше это раздражало, будто на тебя смотрят снисходительно — мягкую насмешку Лора ненавидит больше всего — но так же они смотрят и на приволоченный среди ночи труп, и она на секунду успокаивается, чужое безразличие (они ведь его друзья) значит, что для Суини смерть важна настолько же, насколько и для лоа — много и ничего, как утренняя чашка кофе, бармен из соседнего бара и назойливые туристы. Его смерть в порядке вещей.
Они даже разрешают вывалить его тело прямо на стол (интересно, почему её заинтересовало их мнение, когда её вообще начало это ебать). Лора даже зажимает Суини нос, будто он может сопротивляться, взбалтывает зелье, как суспензию, ювелирная операция — не промахнуться мимо его рта, тронутого окоченением по касательной. Если бы рот не открылся, Лора бы выломала ему челюсть.
Ничего не происходит — кроме того, что она опять понимает, что с чем-то нужно смириться. Не дважды за день, блять, Лора святая, но не настолько.
Она отводит взгляд (разочаровалась очень быстро, чтобы поскорее проглотить обиду, чем глубже запихнёшь её обратно в глотку, тем меньше почувствуешь). Нихуя она не надеялась, конечно, она же не глупая и не настолько наивная, чтобы верить в то, что может что-то сделать. На тело Суини смотреть не хочется. Слова Шэдоу о том, что она ему не нужна, тоже до последнего не хотелось замечать. Лора замечает какие-то паттерны.
А когда Суини открывает рот — максимально неэлегантно, это помойка в прямом и переносном смысле, от него ужасно воняет — смотреть страшно и опять хочется отвернуться, чтобы не выдавать лица, если посмотришь на Суини хотя бы украдкой, реальность ёбнет тебе по лицу, нехуй надеяться, может, научишься хотя бы на таких пранках.
— Ты мой должник, — слова Лора зажёвывает, потому что не знает, что сказать.
Ей страшно.
— Самокруток нет, может, снизойдёшь до мальборо?
Впервые за всё это время у неё что-то получилось. И всё равно похоже на подарок, которым покрутят у носа, чтобы потом посмеяться — что ты себе возомнила? Лора закусывает губу и смотрит Суини в глаза (закончите это прямо здесь и сейчас, пожалуйста).
— Не хватило.
